Озябшей птички восклицанье,
Темнее облаков замес —
В оцепенении прощанья
Притих осунувшийся лес.

Какой разор! Какая смута!
И согласишься ль ты со мной,
Что эта мглистая минута
Милее солнечной иной?

Любовь, как боль, — до сердцевины.
И хоть какой предъявят счет,
Не пожалею, сердце выну,
Чтоб посумерничать еще.

Вдохновенны без помарок
Очертания гряды.
Удивительный подарок,
Талисман от суеты.

А недавно снились снова
Те большие дерева,
Та, на просеке сосновой,
Вечной ставшая трава.

Не забуду речку тоже
В зябкой свежести земной,
Что течет, на жизнь похожа
Мелями и глубиной.

И — отсюда не увидишь —
Не уйду, не захватив,
Тихой песенки на идиш
Закружившийся мотив.

На речке неба — ледоход,
И между льдин темны разрывы.
Вода студеная и лед.
Как в стуже этой души живы?

Сомненье, мненья вороша,
Допытываться не устало:
Ну, тело — прах. А где душа,
Что облачком над ним витала?

Печаль у рта. Звучащий след.
Той ауре спасенья нет?

Вот говорят, что в жизнь попасть —
И все, нельзя уже пропасть.
Возможно только превратиться.
Куда-то втечь. Во что-то впасть.

Все начинается с дождя.
Слепого дождика блистанье.
Сквозь жизнь идет воспоминанье,
За руку девочку ведя.

И ливень. Гасят верхний свет.
(А как звучна клавиатура!)
Он чист — де-факто и де-юре,
И даже слова "цезий" нет.

И тот осенний, что сечет
Осиротевшее пространство.
Душе присуще постоянство —
Мне нужен в тучах небосвод,

Стыдом горящая щека
И эта влажная рука...
В окне открытом шум дождя

Есть степь, как столешница.
      (Дедушка Мойше и мама
            в излучине Буга, у станции Голта).
Я вынула жребий из шапки —
      как кардиограмма,
            из взлетов и спадов дуга моего горизонта.

Есть нежданный простор у старости.
И ни ревности, и ни зависти.
Доброту укрепили горести.
Темноту осветило совестью.
До последних страничек повести —
Ожиданье Прекрасной Новости...

Ерунда! Никакой тугоухости!
И ничуть не убавилось яркости.
Отошла пора близорукости,
И раскинулся час дальнозоркости,
Где мгновение — сокровеннее,
И — как в отрочестве — удивление.

Но обидно, что часто случается:

Как оползень, тоска
На сердце навалилась.
Оно болит слегка,
И даже это — милость.

На помощь не позвать.
Где слезные потоки?
Но — преодолевать
Обиды, как отеки.

Из неба синь тянуть,
С усильем, но вздохнуть.
Не хочется ль чего-то?
А на себя махнуть —
Не в бездну сигануть.
Погибель — тоже путь.
Труд
до седьмого пота.

Поэтому не хнычь,
Тем более, не лайся.
Как крученый паныч,

Просыпаюсь от щебета. Древа рассветного чудо —
Это тремоло птичьего хора, органного гуда.
Нет, не выхлопов треск, не будильник, представьте,

В золотисто-зеленый весна убралась,
Но прозрачны зеленые кроны.
Уцелел этот двор, где главенствует вяз,
Неохватный и вбок накрененный.

Растекается ствол на четыре ствола,
Ветки в небо, как в море, впадают.
Ноша высшей красы для одной тяжела,
Я со всеми ее разделяю.

Приглядись. И покажется — мгла молода
И еще далеко до излета,
И что в неводе вяза увязла звезда
Для тебя и еще для кого-то.

Темны предрассветные глуби.
Тоска не такая на вкус:
Не то что меня не полюбят,
А будто сама не влюблюсь.

И горькая канет утеха —
Обиды хлебнувши сполна,
Свою остановку проехать, проехать
И даль не узнать из окна.

Несчетно — ну что нам считаться? —
Светало над миром при мне.
Но как это —
            не улыбаться

В самых разных скопленьях света
                              одновременно существуем.
Я готовлю к обеду котлеты.

Всему живому есть конец.
Оледенеет зной,
И выпорхнет души птенец
Из клетки из грудной.

Я легкой тенью побреду
По странному пути.
И в ад ли, в рай ли попаду,
Не близко мне идти.

В очах ничуть не меркнет свет,
И уши не глухи.
И только наволочки нет,
Чтоб класть туда стихи.

Ни одной агоры, ни ничтожную самую малость
(Ну, полушку, не то что копейку)
Не дала б за питье, что от синего счастья осталось.
Но сама наливала. Допей-ка.

Знаю, на переправе лошадей не меняют.
Круто близится та переправа.
Бог? Я верую в нечто за гранью последней, за краем —
Ну, без ада, конечно, без сладкого этого рая —
Хоть налево скачи, хоть направо...

Каждый любит свое.
       Мне милей на отшибе.
На вершину автобус ползет по кривой.
В океане небесном белобрюхие рыбы
Шевелят плавниками над моей головой.

Мне по сердцу пришлись,
                  ну, по духу, по нраву
Обомлевшие листья и упрямые травы.

Погаснет мир, когда не будет глаз.
И онемеет: ведь ушей не будет.
Пока не поздно, спохватитесь, люди,
Спасайте жизнь. Немедленно. Сейчас.

Земля продолжит свой извечный бег,
Но убеждают точные науки:
И цвет, и вкус, и запахи, и звуки —
Все спрячется. Все станет "вещь в себе".

Поток из волн различнейшей длины,
А глаз — прибор. Лишь он их превращает
И в синь небес, и в белокрылость чаек,

В уши мне напел хамсин:
"Реве вiтер вельми в полi".
Все очнулось поневоле,
Память — демон-властелин.
И веселье, и тоска.
И поминки, и застолье.
Даль томительно близка —
"Реве вiтер вельми в полi".

Я странный центр притяженья.
Притягиваю предметы.
Распластываются тени,
Множатся силуэты.

Как из круга, выходят из моды
Патефоны, пузатость комодов,
А движенья души неизменны
И бессмертны явленья природы.

Нет, про снег бы сейчас не хотелось.
Шум и ярость! Гремящий ливень!
И блестящей струи отверделость
Чем-то напоминает бивень.

Пряный вздох Средиземного моря,
И пустыня, бредущая к взгорьям,

Он не дождался в этот год метели.
Без нас уплыл к невыразимой цели
И, в немоту укутанный, плывет...
Но Брамс,
         но баритон виолончели
Напомнил мне нетленный голос тот.

Пока живу, покуда чудо длится
И под дождем олива шевелится
И я в тиши губами шевелю,
В любимых строчках —
       все презрев границы —

На тишайшей Ермиягу
Потеряла я отвагу,
Вкус разлуки ощутив.
Брудершафта нет, не вышло,
И отстал и стал неслышным
Привязавшийся мотив.

В доме том на Ермиягу
Потеряла я отвагу
И тональность соль-мажор.
А сперва — романса эхо,
И в коляске Пушкин ехал
Где-то около Ижор.

Потемнела Ермиягу...
Потеряла я отвагу —
Ну — кураж! Души полет...
К жизни рушится доверье,
В послезавтра я не верю,

Пробудиться, когда темнота не как сажа черна,
А уже посерело от первых корпускул рассвета.
Ухватить волоконце сквозь пальцы уплывшего сна —
Боже мой, ерунда, — и расстроиться как-то при этом.

— Ничего, — говорю я себе, — ничего. Но зато
Ты увидишь мистерию:

Судьба припасла мне заброшенный парк.
Про сад и мечтать невозможно.
Чтоб тихо редел, ненавязчиво пах
И чтоб без автобусов можно.

Чтоб посуху шла, а по лужам брела.
Пакет целлофановый в сумку взяла
И села на дальней скамейке.
Чтоб осень хозяйкой дорожку мела.
И зябкость пространства бессмертной была.
И — скок воробьиной семейки...

Наш дом с телефоном за ближним бугром.

Эти званья не втиснутся в строчку.
Мать и бабушка я. И жена.
И дитя в нескончаемой ночи,
Пока мама моя жива.

Плохо — было.
             Но маминой дочкой
Вдалеке и вблизи я жила.
Все мы дети в недобрые ночи,
Пока мама наша жива.

Семисвечников многоточия...
Гасит звёзды рассветная мгла.
Детство кончилось майской ночью.

Просторно, пустынно, холмисто, отлого.
Продлись, не кончайся, помедли, дорога.
С рассветной прохладой,
                       с полуденным зноем,
С предчувствием ада и райским покоем.

О яркость видений!
О дым сновидений!
Я к маминым сбоку прижалась коленям.

Знаю. Есть такое чудо,
Как ожившая душа.
Жизнь, вернувшись ниоткуда,
В новом роде хороша.

Потемнее, чем вначале.
Тон суровей. Штрих крупней.
И от многие печали
Стали губы солоней.

Но — не глухо. И просторно.
Будто тридцать лет назад
На ночной переговорной
Жду, что вот соединят.

И (вакцина невезенья!)
Не застать уже врасплох,
И прибавилось паренья,
И четыре измеренья
Ощущаем вместо трех.

Уголечками звезды кажутся —
То горят, то подернулись облаком.
Ночь прохладна, как гладкая кожица
У зеленого кислого яблока,

От которого только оскомина,
И ни спелости, и ни сладости.
Снова жизни сдаю я экзамены.
Снова нуль. (По закону подлости.)

Не раскаялась, нет. Не закаялась,
Хоть дорога булыжником скалится.
Ничего. Я уже успокоилась.
Только плечи немного сутулятся.

Я не верю в расстоянья.
Что такое расстоянье?
Не страшусь я расставанья,
А боюсь я остыванья.

Остыванье. Охлажденье.
От любви освобожденье.
В перекатном чистом поле
Напряженности паденье.

Когда все рухнуло, сначала
Я про себя кричала: "Нет!"
Вся полка книжная молчала,
Поэзия не облегчала —
Наверное, иммунитет.

Была бессильна валерьяна.
Сердечными весь дом пропах.
Лишь через год явилась Анна.
О Анна Магдалена Бах!

Из той тетради сочиненье
Играл мой мальчик. Синева
Без слов и преувеличений
Забрезжила едва-едва.

Старались маленькие руки,
Чуть помогал он локотком.

       Изе Болеславскому

Никак я не могу оплакать друга.
Стихами, как слезами, не помочь.
Он, будто камень в воду, канул в ночь,
И разошлись уже по жизни круги.

Корю себя. И в бесконечном сне
Брожу, ищу: ну где же он, ну что же?
Обиделся? Такого быть не может.
Сейчас увидит — и простится мне.

Но вот мой пыл отыскивать угас,

Это славно, что перед Запрудным
Зеркалом и впрямь дымится пруд.
А иным словам поверить трудно:
То темнят, а то и вовсе врут.

Перестали верить мы названьям,
Истину под спудом бережем.
Говорим "расцвет" про увяданье
И "любовь" — а пахнет платежом.

Все должно бы переворотиться:
Правда — победить и утвердиться,
Чистые заполыхать огни,
Чтоб потом дитя могло родиться
И не заразиться от родни.

У сосны высокой
               я беру уроки
По соизмеренью разных величин.
Истинных и мнимых. Мелких и глубоких.
Переменных жизни: следствий и причин.

А в горах — не в поле. Каменные склоны.
Соки гнать легко ли

Море пряталось под облака.
Но в ложбинке, почти в циркораме,
Ни пылинки меж небом и нами
И особенно высь высока.

Чья тоска этот свод возвела?
Чей расчет и наитье слепое?
Как яйцо с голубой скорлупою,
Что Вселенная утром снесла.

Распрощались уже с крутизной,
С серым камнем и с кромкой прибоя,
И запахли названья войной,
Может быть, даже Крымской войной:
Вот Резервное, вон — Тыловое.

А пологие эти холмы,
Что закат подсветил вполнакала,
Были созданы не без лекала,
И иглы, и сернистой сурьмы.

Ах как линия вышла чиста!
Будто голосом гибким пропета.
А в долине — земли чернота
И посевы горчичного цвета.

                  На светские цепи
             На блеск утомительный бала...

Мы жили в нелетное время.
Тащили нелегкое бремя.
Но с детства мы выросли теми,
Которые вместе со всеми.

Которые в сороковые
В постели легли снеговые.
А тех, что война пощадила,
Невзгодами жизнь наградила.

Обычно они молчаливы.
Не скажешь, чтоб очень счастливы.
Но если несчастье случится —
Ты можешь на них положиться.

То лето будто первым было,
И мне девчоночья пора
Мирволила и ворожила,
И лодку перышком кружила
На темной синеве Днепра.

Еще не видела я моря,
Но было что-то в небесах,
В обзоре, в голубом просторе,
Что морем ветерок запах.

Еще обид я не прощала,
Не подошел, как видно, срок.
И нет, не то чтобы сгущала,
Но тонкой кожей ощущала
Как льдинку всякий холодок.

А тут такая перемена!

Суровый дом на Рымарской,
Где наш этаж шестой.
Он был, как замок рыцарский,
Приметен высотой.

Мы жили в узкой комнате,
Но — фонарем окно.
До трещин в подоконнике
Запомнилось оно.

Там стол под скатерть прячется,
И я под ним сама.
Как плачется! Как плачется!
Намокла бахрома.

Впервые там — по Оводу.
Река любви текла...
Пошла я к ней не по воду,
А за водой пошла.

Течет великая река.

Повернула не там я немного,
Замечталась, наверно, некстати,
И возникла все та же дорога,
Повторилась, как тема в сонате.

Повторились большие каштаны —
Канделябры и бледные свечи,
Трехэтажного дома балконы
И фонтан, зажурчавший навстречу.

Повторилась калитка в сторонке,
На веревке, как кипень, пеленки,
И сплетения света и тени,
И глициния цвета сирени.

А над стенкой из крымского камня
Море

Я на острове живу,
Омываемом тоскою,
Как на лодочке плыву
Над пучиною морскою.

Без руля и без ветрил,
Весла вынув из уключин,
А недавно вышел случай —
Дождь со мной заговорил.

Я других даров не жду,
Не протягиваю руку.
Написали на роду
Терпеливости науку.

Распах окна — в три с лишним метра.
Холмы, наверно, за окном.
Подхвачена нездешним ветром,
Я в этот миг в краю ином.

И будто бы на пароходе,
И, душу близостью томя,
Плывут земельные угодья,
Опушка... Лужа... Колея...

О, ранних лет первооснова.
О, крылья туч, подобье крова
Родимого —
       как сладко слово! —
Но нет без отзыва родства.
Кто мне родня?

Купы зелени сырой.
Спит бульвар, подобный лугу.
Поскорей окно открой,
Всё открой, а не фрамугу.

Взаперти нельзя глотнуть
Ни глотка родной погоды
И лица не окунуть
В неба дремлющие воды.

Просто настежь! Хорошо...
Млечен путь рассветных улиц.
Ветер поверху прошел —
Все деревья оглянулись.

Бездомность некая уюта:
И беспорядка вроде нет,
Но ты в бегах, и почему-то
Особенно рассеян свет.

До поглощенности от лени
Не два шага, а только вздох.
Оглохла ты? Или весенний
День неожиданно оглох?

Бочком, обнявши спинку стула,
Плывешь ты вдаль, и в той дали
Ты вся, ты будто утонула
И будто на краю земли.

А улица меж тем промокла,
И, сплющив мягкие черты,
Снаружи дождь прижался к стеклам,

Обнажился холмистый рельеф.
В медной мелочи круглые склоны.
То лимонный мазок, то зеленый
И костры запылавших дерев.

Запах осени, как у вина.
Терпковат и с горчинкой, но сладок
Сизый воздух, что налит в распадок,
И округа немного хмельна.

Что ты хочешь, простор, от меня?
Все отдам,
       только мало имею.
Не упомню смуглей от огня,

Нет, я не позволяю нетерпенью
Пришпоривать себя и торопить.
Что черный кофе минус вдохновенье?
Вино? А я не научилась пить.

Смешно сказать, но я пьяна простором
И солью закипающей волны.
И смутным, напряженным разговором,
Где паузы особенно важны.

Где так непредумышленно и просто
За первым смыслом прячется иной.
Дыши, душа... Ты тоже полуостров,
Что слит с землей широкой стороной.

Сырых ветров колокола,
В разрывах — синева.
Весна плыла. И уплыла,
Но где-то здесь жива.

Луну и звезды отдала,
И — кругом голова.
Любовь цвела. И отцвела,
Но где-то здесь жива.

Тоска черна — хоть свет, хоть мгла,
И ни к чему слова.
Беда пришла. Потом прошла,
Но где-то здесь жива.

Здесь, где пульсирует родник,
Еще свежа листва.
Как чувства срез, повиснул миг,
И край небес к нему приник,

Платаны. Святое семейство платанов.
В них что-то от кленов и от великанов.
Листов позолота и таинство света —
Соборное что-то в пристанище этом.
Стволы и развилки, где пятна на коже,
Невнятно, чуть видно, с жирафами схожи.
Щекой осязаю...
            На что мне сравненья?
Стою,
    как сказали б когда-то,

Там побледнело небо синее,
А море все темней вдали,
И чуть качает ватерлинию
На выпуклом борту Земли.

И шестиструнное и юное
Уже плывет издалека —
Закат поблескивает струнами,
У ветра легкая рука.

Всех растревожил по-хорошему.
Деревьям головы вскружил.
Привстав на цыпочки, инжир
Захлопал толстыми ладошами.

А ветер для меня старается:
Мол, все, что минуло, — не в счет.

Деревьев смутные фигуры.
Слепое шастанье ветвей.
Залетный ветер — снеговей
Трубит начало увертюры.

Чуть слепленные хлопья влаги
Бессонно сыплются с небес,
И промокательной бумаги
Не вдоволь заготовил лес.

И в булькающие потоки
С холмов и с гор вода помчит,
И флейты голосом высоким
Вторая тема зазвучит.

И предусмотрены капели,
И птичьи посвисты и трели,
Сосульки падающей звон.

О ив коричневые кроны
И кроны черные акаций.
Знакомость улицы наклонной
И облака, что будто снятся.

Ведь облака такие плыли,
А мы совсем другие были,
По зимней улочке наклонной
Со смехом донизу скользили.

Нам гололед казался благом,
А тренье — выдумкой казалось...
Я подымалась в гору шагом
И падала — но поднималась.

Еще карабкаюсь по тропке,
И далека моя дорога,
А облака светлы и робки

Мартовские синие морозы.
Слиток солнца в стужу погружен.
Руки разметавшие березы
Наконец-то погрузились в сон.

Мокрый снег ложился прямо в слякоть
С осени до этих самых пор,
И природа, притомившись плакать,
Подняла на нас свой синий взор.

Ветер, ухватив за край, полощет
Синее полотнище небес...
Сложное в такое утро