Мы с детства знаем чудо это,
Когда в какой-нибудь четверг
Проснешься и по цвету света
Поймешь, что ночью выпал снег

Не тот, что становился грязью,
Старался, но не мог, не стал.
А этот, что как белый праздник
Пушистым облаком упал.

Бывает чудное мгновенье:
Все заедало, все не шло,
Но родилось стихотворенье,
И на душе белым-бело.

Выметает время дочиста
Хлама залежи и вздора.
И светлеет одиночество
От пустынности простора.

От долгов, давно оплаченных,
От всего, что не оплакать:
Рощи, исподволь заученной,
Как кусок из Пастернака.

Лиц и улиц, мне прописанных
От болезней и печалей.
Кистью сумрачной написанных
Под дождем промокших далей...

Ах, не годы, но мгновения
Чудной связи с мирозданием
Не ценнее, а бесценнее

Стихи — без умысла просты,
И внятны, и, увы, не странны,
Как эти белые туманы
И придорожные кусты.

Их не бора, не аквилон —
Простой раскачивает ветер,
То мчится он, то кружит он,
Как человек на белом свете.

Метелям, позабыв себя,
Вышептывает все, что снилось,
И мучится потом, как я,
Что невпопад разговорилась.

Ручей не пересох,
Забормотал, очнулся,
И сумрак не оглох,
А просто отвернулся:

Не до тебя ему,
Он полон свежей вестью,
И лучше одному,
А не с тобою вместе.

О, рыжеватый наст,
О, дух еловой рощи!
Мне стыдно, что без нас
Таинственней и проще,

Что так чиста струна
Лесного камертона,
А в слове — кривизна
И есть сползанье с тона.

На курсы тишины...
Усилия нужны
Естественности ради.

Не знала — ну ни сном, ни духом,
Что вся поклажа станет пухом,
Пушинкой легкой тополиной,
Гудящей песенкой шмелиной.

Без поцелуя и объятья,
Без репетиций и примерок,
На босу ногу, в летнем платье
Я перешла в другую веру.

И тотчас обрело значенье
Предметов тихое свеченье,
Плывущее сквозь расстоянья
Не вещество, а состоянье.

О, эти степени нагрева
От замерзанья до расплава!
Многообразие напева

Два совершенства, два холма.
Звезда колючая во впадине.
И светлый сумрак, а не тьма,
И окоем залихорадило.

Я не выдумываю, нет,
Не вешай на меня напраслины.
Творец сработал этот свет,
Чтоб через миллионы лет
Взглянули мы — и были счастливы.

Холмы, и женская краса,
И небеса, и очеса —
Мир переполнен вдохновением.
Не на торжке,
       в глуши, в тиши

Правя музыкой, он вырастал.
А под ветром осенним продрогши
И тучней, и мрачнее, и — стар.
И откуда достал он галоши?

В черных галках небесный покров
Легких веток неровные взмахи.
Запрокинувший голову Рахлин —
Как закат — допотопен и нов.

От раскосости выпуклых глаз
Расширяется сектор обзора.
Он забыл про себя и про вас,
И оборвана нить разговора.

"Засребрятся малины листы", —

Не знаю за что, но за что-то в награду
Внимательный блеск мимолетного взгляда.
А голос — от Бога. Сбывание снов.
Стихов водопад,
       и поток,
             и прохлада,

И нет утоленья!
       Бесценен улов,
Но нет утоления... Шторы раздерни:

Так пусто мне бывает,
Так холодно бывает,
Как будто лист последний
С вершины облетает.

Конечно, есть причина.
Забудь свою причину.
Припомни, как Марина.
Ты помнишь, как Марину?

Мне так бывает грустно,
Но я даю обеты:
Ни письменно, ни устно
Не говорить об этом.

Сторонюсь я белого звука.
Неокрашенного, горлового.
Расплескавшейся жизни наука —
Звук грудной.
       И любовь, и разлука,
И дождя шелестящее слово,
И звезда, заблестевшая снова.

Горловой — для мероприятия.
Для особой меры принятия.
Для клеймения. Для осуждения
К высшей мере посредством инфаркта:
Нет (де-юре), но да (де-факто).

Живы в памяти были пули.

            "В траве, меж диких бальзаминов..."
                        Б.Пастернак, "Сосны"

Сонная наполовину,
Посреди курчавых трав
Я на утлой раскладушке,
И не нужно мне подушки,
Так как руки запрокинув,

Давно это было. И было во сне.
И я говорила с ним наедине.
Как долгое "до" на басовой струне,
Не мимо, не сбоку, а прямо ко мне
Обида его покатилась.
Я сразу рванулась невольно к нему,
Как к брату единственному своему,
И только потом спохватилась.

Смутилась. Запнулась. Но все-таки не
Сробела. И, стоя чуть-чуть в стороне,
Сказала ему (а сама как в огне,
И холод волненья бежит по спине),

                  Зиновию Гердту

Есть медицина лирики высокой.
Летит спасать — ты только позови.
И привитые в отрочестве строки
Целебно циркулируют в крови.

Мне кажется, мы составляем братство.
Нам выдан был без векселя заем.
Врачует дух подспудное богатство,
И мы друг друга всюду узнаем.

Нам кто-то отпускает сны.
Нездешний город на рассвете.
Ступени каменные эти,
Толпа деревьев вдоль стены.

Неподалеку, за углом
Однажды я тебя искала.
Нашла. Руки не выпускала,
Но жизней не связать узлом.

Не часто. Если суждено,
Мы снова где-то в зазеркалье,
Где те, кого мы потеряли
И с кем навеки заодно.

Как у Тарковского в кино
Косящее смещенье далей.

Еще не размыкая век,
Я на рассвете чувствую
Бесповоротный твой побег,
Обвальное отсутствие.

Еще не выплывшей из сна
Мне в уши шепчет тишина,
Что не в квартире я одна,
А в целом мире я одна.

Ушел — куда?
       Где местность та?
Туманность? Новая звезда?
Ты не посмотришь на меня
Уже нигде и никогда...

А я — смотрю.

И уже приснилась встреча.
Под платком озябли плечи,
Как когда-то, там, вначале,
Обнялись мы и молчали.

Темень. Ночь. Но дом наш рядом.
И — в обнимку, по ступенькам,
Мимо туи с краю сада,
Что сломило снегопадом.

— Ты вернулся?
— Я вернулся...
Как из боя он вернулся.
Слабый ветер ниоткуда
Сердца моего коснулся.

Всего милей на свете
             свет
От солнца, от звезды.
Закат.
     И главное — рассвет
Как выход из беды.

Еще не смертный приговор
Высокого суда.
(Из лет затертых,
            с давних пор —
Походный хор, пехотный хор,
Где горе — не беда).

Как цветы бумажные — музыка.
Музыканты, привыкшие к жмурикам.
Проводите меня в молчании,
Помолчите со мной на прощание.

Я прошу на себя не примеривать,
И не надо так горестно горбиться.
Под шумок шелестящего дерева
Черный дрозд серебряным горлышком
Пропоет, состязаясь с флейтистами,
Два коленца, как стеклышко, чистые.

Ну, а если зимой мне выпадет,
Может, снег удивительный выпадет.

Снег валил и валил без конца.
Ретушь белая мглу оттеняла.
Я узнала и вновь узнавала
Потемневшую душу лица.

Помнишь почту в четыре окна?
У крылечка скамейка одна.
Что бездомье нам после разлуки?
И деревья раскинули руки,
Но сперва обняла тишина.

Все дымится в межзвездной пыли.
Ход времен до рассвета отсрочен.
А сердечный толчок укорочен,
И заносит снежок костыли.

В июне, в том году суровом
Идет поверка: все ли тут?
На фронт уходят Миша с Лёвой,
Меня с собою не берут.

Отправки ждем. В кулечке — вишни.
Ограда вся в тени берез.
И я за ней, как третий лишний:
Ведь у меня туберкулез.

От Кировской — не по проспекту,
А по Шевченковской крутой —
На запад был прочерчен вектор
С неумолимой прямотой.

Идут не быстро. Потихоньку.
Поют. И сбоку я пою

Тот овальный каток небольшой
С фонарем, удлиняющим тени,
Промелькнет и исчезнет порой,
Как забытое стихотворенье.

Он и близок, и странно далек
Вечер тот без особых событий,
Словно я вспоминаю каток,
Где встречаются Левин и Кити.

Фигуристов у нас еще нет,
Телевидения — и в помине,
Но деревья от инея сини,
И качается в сумраке свет.

На виду у заснеженных крыш
Ты на миг уподобишься птицам

Ты помнишь у Марины куст?
             Не врасплох застал он.
Гонец и почвы, и судьбы, сородич меж чужих.
Она по шпалам бы пошла... Зажмурившись — прощала.
Рябиною и бузиной не сад зарос, а стих.

Безродными честили нас. В родню не перескочим.
Прощать? Но я сама в долгу. И грусть моя — не злость.

За речку, бежавшую около детства,
За вербу спасибо судьбе.
А я добежала, и некуда деться,
Возьми мою душу к себе.

Лопочут кусты, низвергаются воды,
Прислушиваюсь к ворожбе...
Не видно земли для второго исхода,
Возьми мою душу к себе.

Меня не смущает суровость обряда —
На лавке в последней избе.
Ограды не надо. И гроба не надо.
Возьми мою душу к себе.

Синее небо. Черная птица.
В странном наклоне пространство кружится.
Ствол... Ухватиться успела едва —
Это кружится моя голова.

Будто на палубе, будто морячка,
Нет, не упала. А на море качка.
Видишь, сравненьями я не нова —
Это кружится моя голова.

Как на качелях — выше и ниже.
Дальнее — дальше, близкое — ближе.
Так прилепиться без клея и шва!
Это кружится моя голова.

Сонечке и Анюте

Распахнутость чайки возьмете с собою,
И мокрую гальку, и бубен прибоя.
Но что вам приснится?
             Никто не предскажет,
Что сбоку ложится, что на сердце ляжет.

Бурьян по откосам, где тихо и глухо,
Казался мне волей — поэтому снится.
И с Бугом братается речка Синюха,
И песня на идиш касается слуха,

Я еду к деду с бабушкой. Подвода
Полна пахучим сеном. Сквозь рядно
Мне колет ноги. Мне четыре года,
А может, больше - жизнь назад, давно.

От Голты до Юзефполя не близко,
Сползает на затылок мой платок,
И небо надо мною низко-низко,
Как с синькой побеленный потолок.

Под цок копыт лошадки бьют хвостами,
А балагула добрый, хоть с кнутом.
Жара спадает. Едем меж домами,

Он был, благословенный этот миг.
Как среди всех фигур явленье круга
И как в столпотворенье встретить друга,
Простор веков передо мной возник.

Божествен легкомысленный покой
Между вчера и завтра. Посредине.
Стада холмов сошлись на водопой,
Плывет звезда над глубиною синей.

Я полюбила камни и траву.
Я не уйду.
       Я тоже уплыву.

После шелестения лесного,
Шаренья, наклонов и ходьбы
Я во сне хожу по лесу снова
И срезаю ножичком грибы.

В жизни той скучать мне не давали
И давали все по голове.
Посветлели издали печали,
Белый гриб мерещится в траве.

Но очнуться — это не качнуться,
Это на прощанье оглянуться
И пойти по своему пути.
Сердцем к Самарии прикоснуться.
Окопаться. С места не сойти.

Хоть без дома, а все-таки дома
В этом древнем и юном краю.
Незнакомое странно знакомо:
Небеса и глаза узнаю.

Хоть не здесь моих предков могилы,
Обжитой и покинутый кров,
Кровь, бессонно стучащая в жилы,
Взорвалась среди этих холмов.

Из надежды и пепла упрямо
Рай и крепость возводит мой род.
Не боюсь никакого Саддама,
Хоть не "има" шепнется, а "мама",
Если рядом взрывчатка рванет.

Я начинаю с откоса,
             с обрыва,
С камня над узкой петлистой дорогой.
И своевольна. И терпелива.
Гида не надо. Сама понемногу.

Цабры красивы — как розы, в колючках.
Ствол у оливы столетьями кручен.
Нет здесь черемухи. Нет и жасмина.
Вспыхнувшим порохом

Я люблю тебя, моя дорога.
Мой автобус — "восемьдесят шесть".
Вниз да вниз,
       то круто, то отлого,
И примет уже не перечесть.

Езжу я не часто. Ну, в больницу.
На базар, бывает, заодно.
Дали закругленная граница,
Поля полосатое рядно.

А до Петах-Тиквы незадолго
Цепкий взгляд обрадует опять
Пальмы высоченная метелка —
Небеса под Песах обметать.

Мы теперь — самаритяне.
Озираемся безмолвно.
Горизонт, как в океане,
И холмов застыли волны.

Все торжественно и скупо.
Ось вращается без скрипа,
И огромный синий купол
За несуетность мне выпал.

Каменистые террасы.
Пятна крон.
       Внизу — посевы.
В мире нет древнее красок,
Чем оливковый и серый...

Ветер с маху налетает,
Паруса белья мотает.