Недопрорыться до Европы,
Недоцарапаться до дня…
Так под завалом углекопы
Лежат, маркшейдера кляня.

Что им маркшейдер большелобый,
Что чужедальняя весна?
Как под завалом углекопы,
Лежит огромная страна.

Не задохнуться! Это было!
Не задохну… Сочится газ…
Хватай же, как рукой перила,
Ртом этот воздух каждый раз
Сухой, как сталинский приказ!

Куда, бля, делась русска нация?
Не вижу русского в лицо.
Есть и одесская акация,
Есть и кавказское винцо.

Куда, бля, делась русска нация?!
Кричу и как бы не кричу.
А если это провокация?
Поставим Господу свечу.

Есть и милиция, и рация,
И свора бешеных собак.
Куда, бля, делась русска нация?
Не отыскать ее никак.

Стою, поэт, на Красной площади.
А площади, по сути, нет.

Ты знал - та женщина, конечно, не права,
Но ты в кусты ушел от передряги.
Неужто истина и правда - трын-трава?
Чего боялся ты? Психической атаки?

И то сказать! Здесь дрогнет и герой
И в ужасе замрет, немой и кроткий,
Когда низринется весь хаос мировой
Из пары глаз и судорожной глотки.

Философ, впрочем, говорил о плетке.

Как будто выкрик: - К стенке! К стенке!
И в клубе грозовой угар!
Над кумачом слепые зенки
Слепой таращил юбиляр.

Его товарищ-однолетка,
Почти в падучей ветеран,
Кричал со сцены о разведке,
О рубке красных партизан.

Там весело гуляла злоба,
Там юбиляр вздымал камчу,
Там целовал его Лакоба,
И Коба хлопнул по плечу!

Но юбиляр тому накалу
Всем обликом не отвечал.
Он ни оратору, ни залу,

Н. Н. Вильмонту
Тошнит от самого себя,
От мыслей давних, от привычек,
От сигарет сырых, от спичек,
Точней - от самого себя

Тошнит. Я слышу в тишине:
Вот подползает, вот подперло…
На улицу! Пальто, кашне
Тошнотно облегает горло.

Вещает на стене плакат:
Падеж скота, какой-то ящур.
И очередь, как в дни блокад, -
Все что-то ищут, рыщут, тащат.

Опять разрыли тротуар.
Все тянут, не протянут кабель.

Мысль действие мертвит.
Так Гамлет произнес.
Страны мертвящий вид -
Под мерный стук колес.

Где свежесть сельских вод?
Где ивовая грусть?
Где девок хоровод?
И прочее, что Русь?

Виною сатаны
Или вина виной -
Последний пульс страны
Пульсирует в пивной.

Здесь мухи, муча глаз,
Должно быть, на века
Гирляндами зараз
Свисают с потолка.

Здесь редкий выкрик: - Па!
Прервет отца, - не пей!

Он был воинственный гуляка,
Широкошумный, как рояль,
И как бы нации во благо
Любил кафе "Националь".

По части душ - свиданье в шесть.
По части груш - всегда "дюшес".
По части вин - "Киндзмараули".
Он царственно сидел на стуле,
Его цитаты орошал
Всегда наполненный бокал.

Он был, как дьявол, остроумен,
И сколько б за ночь ни лакал,
Хранил, как монастырь игумен,
Высокой шутки идеал.

Когда я собираю лица,
Как бы в одно лицо - народ,
В глазах мучительно двоится,
Встают - святая и урод.

Я вижу чесучовый китель
Уполномоченного лжи.
Расставил ноги победитель
Над побежденным полем ржи.

Я вижу вкрадчивого хама,
Тварь, растоптавшую творца.
И хочется огнем Ислама
С ним рассчитаться до конца.

Но было же! У полустанка
В больших, разбитых сапогах
Стояла женщина-крестьянка

Еще по-прежнему ты весел
И с сигаретою в зубах
Дымишь из модерновых кресел
Во всех присутственных местах.

Еще ты шутишь с секретаршей
И даришь ей карандаши.
Но сумеречный призрак фальши
Колышется на дне души.

Еще в начальственном обличье
Ничто и не сулит беду,
Но с неким траурным приличьем
Тебе кивнули на ходу.

Еще ты ходишь в учрежденье,
Еще ты свойский человек,
Но желтой лайкой отчужденья

Жизнь заколодило, как партия в бильярд
В каком-нибудь районном грязном клубе.
Здесь на земле давно не нужен бард,
А мы толчем слова, как воду в ступе.

И все-таки за нами эта твердь
И лучшая по времени награда:
Для сильной совести презрительная смерть
Под натиском всемирного распада.

Когда фанатик-словоблуд
Дал тезис черни: бить лежачих!
В халтуру выродился труд
И стало подвигом ишачить.

Когда рябой упырь народ
Распял, размазал сапогами,
Растлил, как женщину, урод,
Под нары затолкав пинками,

Когда морозный нашатырь
Бил прямо в зубы за Уралом,
Народ в телятниках в Сибирь
Валил, валясь лесоповалом…

Среди загаженных святынь
Кто не признал холопских лямок,

Я кризиса предвижу признак
И говорю: - В конце концов
Земле грозит кровавый призрак
Переизбытка дураков.

Как некогда зерно и кофе,
Не топят дурака, не жгут,
Выращивают на здоровье
И для потомства берегут.

Нам демонстрируют экраны
Его бесценный дубликат,
И в слаборазвитые страны
Везут, как полуфабрикат.

Крупнокалиберной породы
Равняются - к плечу плечо,
А есть на мелкие расходы,

Явленье нового таланта
Благословляем наперед.
В нем радость юного атланта.
О, как он далеко пойдет!

О нем мы судим без усилий
По храброй доброте лица,
По звону струнных сухожилий,
Не понимая до конца,

Что уязвимы все таланты
Самой открытостью чела.
Страшнее лагерной баланды
Туманная реальность зла.

Тебя блондинка изувечит
Или издательская мышь.
И все-таки лети, мой кречет,

Уютная зелень, усадьба
Стоит у подножия гор.
Абхазская гулкая свадьба
Выходит столами во двор.

Как беркуты, хохлятся старцы,
Целую их нежно в плечо.
Вы живы еще, ачандарцы,
Так, значит, мы живы еще!

Хоть сдвинулось что-то, конечно,
Чего удержать не смогли.
У коновязи небрежно
Стоят табунком "Жигули".

И кто-то базарит кого-то,
И в голосе истая страсть.
Разинута крышка капота,

Бывает, от дома вдали
Вдруг слышишь - ребенок твой плачет.
Неужто его привезли?
Но как это? Что это значит?

Спросонья тряхнешь головой:
Гостиница, койка, усталость…
Очнешься, поймешь, что не твой,
Но длится щемящая жалость.

Что ж! В мире безумных страстей
Мы люди, покуда ранимый
Нам слышится голос детей,
От собственных - неотличимый.

Первозданного радостью брызни
И рассмейся от счастья навзрыд!
За невидимой бабочкой жизни
По лужайке ребенок бежит.

Косолапые эти движенья,
Человек, человек, человек!
И зеленой земли притяженье,
Убыстряющее разбег.

Пузырящийся парус рубашки
Да кудряшки, и только всего.
Верноподданные ромашки
Припадают к ножонкам его.

И трясется от хохота прядка,
Он бежит через лес васильков,

Поздравить с днем рождения забыл.
Потом забыл и самый день рожденья.
И вот приносит почта извещенье,
Что умер друг. А он его любил.

Он плакал одиноко в темноте.
О чем? О том, что некогда, когда-то
Была забыта маленькая дата.
Образовалась щель. И мы не те.

Он плакал, но и думал что есть сил
О том, что сам он некогда, когда-то
Забвением, пускай условной, даты
Начало смерти друга положил.

Отчаянья девятый вал
Подхватывал, бывало,
Выныривал, переплывал,
Вжимался пальцами в причал,
Вновь набегающий смывал -
Бултых с причала!

Печаль, понятную уму,
И грусть вечернюю в дыму
Превозмогу, оттаяв.
И только скуки не пойму -
Страданье негодяев.

Орлы, что помнят свои битвы поименно,
Дряхлеют за вольерами и спят,
Как наспех зачехленные знамена
Разбитой армии владельцев небосклона,
Небрежно брошенные в склад.

Вдруг вымах крыл! Так что шатнулась верба
За прутьями. Что вспомнилось, орел?
Плеснув, в бассейне вынырнула нерпа,
Но зоопарк не понесет ущерба:
Кругом железо, да и сам тяжел.

Другой срывается на гром аэропорта.

Не то что б вышел провиант,
А так, забавы ради,
Принес форелей лейтенант,
Поймал на водопаде.

К огню присел продрогший гость,
Он молод был и весел,
Одежду мокрую насквозь
Он у огня развесил.

Я в руки взял еще живых,
Хватавших воздух глоткой,
Была приятна тяжесть их,
Как тяжесть самородка.

Я трогал плавники и хвост,
Оглядывал форелей,
Вдоль спин, как отраженье звезд,
Накрапинки горели.

Он был в гостях и позвонить домой
Хотел. Но странно - в памяти заминка.
А ощущалось это как грустинка.
"Стареем, - он подумал, - боже мой,
При чем тут грусть? Грусть - старая пластинка.
Какой-то дрянью голова забита.
Как редко, кстати, я звоню домой…"
И вдруг припомнил - жизнь его разбита.

Святыня не бывает ложной,
Бывает ложным человек.
С чужой святыней осторожней,
Не верящий святыням век.

Святыня дружбы и семейства,
И чаши, из которой пил.
Или языческое действо,
Как вздох у дедовских могил.

Там молятся дубовой роще,
Здесь со свечой у алтаря.
А где-то рядом разум тощий
Язвит молящегося: - Зря!

Зачем он простирает лапу,
Чтобы ощупать благодать,
Когда тысячелетним табу

Давайте жить, как на вокзале,
Когда все главное сказали.
Еще шампанского бутылку,
Юнца легонько по затылку:
- Живи, браток, своим умишком
И людям доверяй не слишком.
А впрочем, горький опыт наш
Другим не взять на карандаш.

Давайте жить, как на вокзале.
Или не все еще сказали?
Не чистоплотен человек.
В нем как бы комплексы калек.
Он вечно чем-то обнесен,
Завидуют чуть не с пелен,

Та молодость уже в тумане.
Бывало, радостная прыть,
Хоть щелкнул коробок в кармане,
А все ж приятней прикурить.

Меня вела не сигарета,
Но тайная догадка та,
Что подымает даже эта
Незначащая доброта.

От "Беломора" - обеспечен.
От "Примы" - что и говорить.
Бывало, даже от "казбечин"
Мне удавалось прикурить.

Иному вроде бы и жалко,
Но поделился огоньком.
А этот вынул зажигалку

В саду был непробудный мрак,
Без дна, без края.
И вдруг летит, летит светляк,
Струясь, мерцая.

Небесной свежестью дыша,
Неповторимо,
Как будто мамина душа,
Помедлив - мимо.

Как будто мамина душа,
Сестры улыбка,
Внушают нежно, не спеша,
Что скорбь - ошибка.

Да, да, все там уже, светляк,
А мы с тобою,
Еще сквозь мрак, еще сквозь мрак,
Хоть с перебоем.

Ты знак великий и простой,
Намек поэту.

С грехом и горем пополам,
Врубаясь в горную породу,
Гегард, тяжелоплечий храм,
Что дал армянскому народу?

Какою верой пламенел
Тот, что задумал столь свирепо
Загнать под землю символ неба,
Чтоб символ неба уцелел?

Владыки Азии стократ
Мочились на твои надгробья,
Детей, кричащих, как ягнят,
Вздымали буковые копья.

В те дни, Армения, твой знак
Опорного многотерпенья
Был жив, Гегард, горел очаг

День, угасая на лету,
Там на закате колобродит.
И горизонт свою черту,
Еще условную, проводит.

Не потому ли дарит ночь
Живому мудрая природа,
Чтобы, привыкнув, превозмочь
Мрак окончательный ухода?

Так друга кроткая рука,
Встречая нас в родном предместье,
Как бы смягчив издалека
Готовит к неизбежной вести.

Что смерти черный монумент?
Единство времени и места.
Но грусти мягкий аргумент

Когда в толпе с умершим другом
Лицо подобьем обожжет,
С каким блаженством и испугом
В груди сожмет и разожмет!

Пусть для тебя еще не вечер,
Но кажется, далекий миг
Втолкнул и вытолкнул до встречи
Космической ошибки сдвиг.

Так на вершине поднебесной
Альпийским холодом дыша,
Почти внезапно бездну с бездной,
Пьянея, путает душа.

Как дети в радостную воду,
Она кидается в обрыв,

Что сулят нам в грядущем созвездия,
Что гадалки, что кошки, что сны?
Суеверие - призрак возмездия
Затаенного чувства вины.

Бога нет. Но во тьме бездорожия
Много странных и страшных примет.
Суеверие - вера безбожия.
То-то боязно! Бога-то нет.

В прекрасном, сумрачном краю
Я юмору учил змею.

Оскалит зубки змейка.
Не улыбнись посмей-ка!

Но вот змеиный юмор:
Я всхохотнул и умер.

Сказали ангелы в раю.
- Ты юмору учил змею,

Забыв завет известный,
Вовеки несовместны
Змея и юмор.

- Но люди - те же змеи! -
Вскричал я. - Даже злее!

…И вдруг зажегся странный свет,
Передо мной сквозь бездну лет

В дубовой, низкой зале

Что там? Тревогою мгновенной
Неясный звук протрепетал.
То человек? Или Вселенной
До нас доносится сигнал?

Что там? Тоскует мирозданье?
Иль ропот совести и зов?
То всхлипы тайные страданья
Или капели водоклев?

Что там? Рыданье или хохот?
Шуршанье веток или крыл?
(Машины пробежавшей грохот
Тот звук неясный перекрыл. )

Что там за стенкой шевелится?
Сосед? Он спит или не спит?

В устах у молодости ложь
Или бахвальство в клубах дыма,
Не то, чтобы простишь - поймешь,
Оно, пожалуй, исправимо.

Поймешь застольных остряков
И лопоухого позёра,
Но лица лгущих стариков,
Но эта ярмарка позора,

Но этот непристойный дар,
Что, как работа, многих кормит…
Апоплексический удар,
Едва опередивший бормот…

За что, за что пытать судьбу
Перед вселенской немотою,
Когда одна нога в гробу,

В руке у Моцарта сужается бокал,
Как узкое лицо Сальери.
Вино отравлено. Об этом Моцарт знал.
Но думал об иной потере.

Вино отравлено. Чего же Моцарт ждал,
На узкое лицо не глядя?
В слезах раскаянья и вдребезги бокал,
Сальери бросится в объятья?

Вино отравлено. Печаль - и ничего.
Распахнутые в звезды двери.
Взгляд не Сальери прячет от него,
Но Моцарт прячет от Сальери.

У тетушки, бывало, стопку
Перед сияющим блином.
А легкую печаль, как пробку,
Случалось вышибать вином.

Все это молодость и младость,
И рядом музыка гремит.
Подруги юная лохматость
И просто к жизни аппетит.

И просто розовую чачу
На рынке в утреннюю рань.
И всю серебряную сдачу
Бродяге - промочить гортань.

Плод животворного безделья
Вино и с гонором хандра.
Но страшно позднее похмелье,

В великом замысле природы
Есть чудо из чудес - глаза!
Мы видим небо, зелень, воды,
Все расположенное за

Пределом нашим. Не случайно
Себя нам видеть не дано.
Какой тут знак? Какая тайна?
Что в тайне той заключено?

Другой! Вот поле тяготенья
И направления любви.
В глазах другого отраженье
Твое - найдут глаза твои!

Там облик твой порою зыбкий,
Порой струящийся, как свет,

Кудрявая головка,
Упавшая на грудь…
Случайная обмолвка
Вдруг распахнула суть.

Ты засмеялся: "Рыльце
Любимое в пушку…
Не берегут кормильца
На этом берегу".

Но по кристаллу жизни
Лжи трещина прошла,
Так боль за боль отчизны
Однажды обожгла.

Ты истины виденье
С улыбкою отверг.
А день, как в дни затменья,
Медлительно померк.

Глухонемая девочка Анита,
Меня увидев, бросилась ко мне,
Ручонками колени обхватила
И головой барашковой, шерстистой
Потерлась о пальто… И, вдруг лицо
Вверх запрокинув, распахнула мне
И что-то длинно, длинно промычала.

Я наклонился. Тронуло лицо
Младенческое, влажное дыханье,
И темные, масличные глаза
Незамутненной радостью струились.

Кто я? Что я? Знакомый человек,

Мне снились любящие руки.
Они тянулись и просились.
И музыки далекой звуки
Сквозь толщу жизни доносились.

Сквозь толщу жизни эти звуки,
Сквозь мусор горьких заблуждений.
И эти любящие руки,
Как ветви, с робостью весенней

Тянулись долгое мгновенье
И не решались прикоснуться,
Как будто их прикосновенье
И означало бы - проснуться.

Большой талант как бы свирепость
Петровская: - Да будет флот!
Все бывшее почти нелепость!
Наоборот! Наоборот!

Довольно любоваться замком
Воздушным! Настоящий строй!
Довольно прижиматься к мамкам!
Своей обзаведись семьей!

Он ходит яростный и хмурый:
- Не то! Не так! Наоборот! -
Отталкиваясь от культуры,
Культуру двигает, как род!

Он говорит: - Вперед, подранки!
У вас пронзительней права!

От тесноты квартир, от пресноты,
От пошлости любого манифеста
В горах вам не хватало высоты,
А на земле вам не хватало места.

Какая же устроит благодать
Вас, неустроенных у всех времен на стыке?
И не могла оседлость оседлать,
Хотя пытались многие владыки.

Пытались и пытали эту прыть,
Догадываясь смутно и тревожно:
Движенье мысли невозможно победить,
Хотя, конечно, попытаться можно.

Невыносима эта фальшь
Во всем - в мелодии и в речи.
Дохлятины духовной фарш
Нам выворачивает плечи.

Так звук сверлящего сверла,
Так тешится сановной сплетней
Питье с господского стола
Лакей лакающий в передней.

Прошу певца: - Молчи, уважь…
Ты пожелтел не от желтухи…
Невыносима эта фальшь,
Как смех кокетливой старухи.

Но чем фальшивей, тем звончей,
Монета входит в обращенье,

Я видел мир в его первичной сути.
Из космоса, из допотопной мути,
Из прорвы вод на Командорский мыс
Чудовища, подтягивая туши,
Карабкались, вползали неуклюже,
Отряхивались, фыркали, скреблись.

Под мехом царственным подрагивало сало,
Струилось лежбище, лоснилось и мерцало.

Обрывистое каменное ложе.
Вожак загадочным (но хрюкающим все же),
Тяжелым сфинксом замер на скале.

Однажды девушка одна
Ко мне в окошко заглянула,
Смущением озарена,
Апрельской свежестью плеснула.

И после, через много дней,
Я замечал при каждой встрече,
Как что-то вспыхивало в ней
И что-то расправляло плечи.

И влажному сиянью глаз,
Улыбке быстрой, темной пряди
Я радовался каждый раз,
Как мимолетной благодати.

И вот мы встретились опять,
Она кивнула и погасла,
И стало нестерпимо ясно,

Двадцатилетней, Господи, прости
За жаркое, за страшное свиданье,
И, волоса не тронув, отпусти,
И слова не промолви в назиданье.

Его внезапно покарай в пути
Железом, серой, огненной картечью,
Но, Господи, прошу по-человечьи,
Двадцатилетней, Господи, прости.

Мне нужен собрат по перу -
Делиться последней закруткой,
И рядом сидеть на пиру,
И чокаться шуткой о шутку.

Душа устает голосить
По дружбе, как небо, огромной.
Мне некого в дом пригласить,
И сам я хожу, как бездомный.

Тоскуем по дружбе мужской,
Особенно если за тридцать.
С годами тоска обострится.
Но все-таки лучше с тоской.

Надежды единственный свет,
Прекрасное слово: "товарищ"…

Мокрый плащ и шапку
В раздевалке сбросил.
- Как делишки, бабка? -
мимоходом бросил.

Бросил фразу эту
Сдуру, по привычке.
Вынул сигарету,
Позабыл про спички.

Тронула платочек,
Руки уронила:
- Так ведь я ж, сыночек,
Дочку схоронила…

Вот беда какая,
Проживала в Орше,
А теперь одна я… -
Говорит лифтерша.

А в глазах такая,
Богу в назиданье,
Просьба вековая,
Ясность ожиданья -

Нет яснее света,

Широкий жест самоубийцы -
Как перевернутая страсть.
Кого он призывал учиться -
Возлюбленную, время, власть?

Петли вернейшее объятье
И прямодушие свинца,
И содрогание конца,
Как содрогание зачатья!

А мощный римлянин, в дорогу
Спокойно осушив бокал,
Рабу сенаторскую тогу
Откинул: - Подойдет, ей-богу!
И до упора - на кинжал!

Крепость древняя у мыса,
Где над пляжем взнесены
Три библейских кипариса
Над обломками стены.

Расчлененная химера
Отработанных времен
Благодушного Гомера
И воинственных племен.

Шли галеры и фелюги,
С гор стекали на конях
В жарких латах, в пыльной вьюге,
В сыромятных кожухах.

Греки, римляне и турки,
Генуэзцы, степняки,
Шкуры, бороды и бурки,
Арбы, торбы, бурдюки.

Стенобитные машины

Огонь, вода и медные трубы -
Три символа старых романтики грубой.
И, грозными латами латки прикрыв,
Наш юный прапрадед летел на призыв,
Бывало, вылазил сухим из воды
И ряску, чихая, сдирал с бороды.
Потом, сквозь огонь прогоняя коня,
Он успевал прикурить от огня.
А медные трубы, где водится черт,
Герой проползал, не снимая ботфорт.
Он мельницу в щепки крушил ветряную,